Пусть и с некоторым опозданием, но вновь обратимся к недавним событиям: тревожная паводковая ситуация в минувшем апреле сложилась на Урале и в Сибири. Стихия разгулялась по Тоболу, Иртышу, Оби, от наводнений захлебнулись Оренбургская, Курганская, Тюменская области. Вспомнился наш волжский разлив 25-летней давности. Он случился в последний год минувшего века, да что там века – тысячелетия. В апреле 1999-го волжская вода в черте города поднялась до отметки в 529 сантиметров. Об этом нам сообщили специалисты метеорологической станции. «Это много?» – спросили мы в штабе по чрезвычайным ситуациям. «Вообще-то уровень критический, но пять лет назад было 550 см», – спокойно и сдержанно ответили нам.
Специалисты щедро сыплют непонятной терминологией: «замерочный пост», «футшток», «балтийский замер». Мы её опустим. Интереснее байки краеведов, пусть и падких до сенсаций. Они (краеведы), уверяют, что по сравнению с паводковым рекордом оба 500-сантиметровых показателя – просто жалкое мелководье. Вот до войны был апокалипсис так апокалипсис: Волга поднималась до 810 см, вода доходила до подоконников медучилища, врывалась в окна бывшего купеческого особняка, будущего краеведческого музея. А на тетеринском кладбище всплывали гробы…
Однако тетеринская старожилка уверяла, что все эти гоголевские ужасы – типичный фольклор и мифология, то есть, выдумка чистейшей воды. А ещё вспомнилось (без всякой связи с наводнением): внизу, на спуске от Артиллерийского переулка до Тетерина, под горой, лежал чёрный мраморный камень, а «под камнем сим» покоился опоцкий купец (а может, дворянин) – ни фамилии, ни имени не запомнилось.
*** С Володей Рыбкиным, ржевским фотографом, туристом, журналистом, краеведом, 13 апреля 1999 года мы решили спуститься на байдарке от Верхнего бора до Нижнего, чтобы посмотреть, каково это – подъём воды на 529 сантиметров. Пусть не рекордная отметка, но тоже впечатляет. Когда Волга вернулась в берега, и выплыли из воды три острова (у бывшей болоболинской мельницы), я отправился к одному из них, на котором росло дерево. Не верилось, что месяц назад мы проплывали над его верхушкой.
Рюкзак с байдаркой и прочее снаряжение тащил я. Рыбкин как руководитель экспедиции шёл налегке. Наш сплав мог закончиться, не начавшись. Володя, собирая байдарку, обнаружил, что чего-то забыл; долго рылся в рюкзаке, потом направился к мужикам, которые с тоской смотрели на свои затопленные гаражи. Меня он в ситуацию не посвящал, и я до сих пор не знаю, чего там не хватало. Скорее всего, крепежа. С мужиками он быстро договорился: мы им даём байдарку, они добираются до гаражей и находят то, что ему нужно.
Собрал Рыбкин «пирогу», заулыбался, спросил: «Ты плавать-то умеешь, если что?». Это у них, бывалых, приколы такие. Когда я первый раз прыгал с парашютом, инструктор в поднявшемся в небо самолёте вслух пересчитал сначала нас, прыгунов, потом – парашюты. Про себя пробормотал: «А где же ещё один парашют?». Ещё раз пересчитал, потом махнул рукой: «Да ладно, разберёмся. Первый пошёл!».
Рыбкину я стал рассказывать, как в детстве катались на льдинах, и мы согласились, что ледоход нынче не тот. Льдины такие тощие, что потонут даже под кошкой. И ледоставы совсем пропали на Волге. Однажды, в былые былинные времена, напротив Нижнего бора образовался грандиозный ледяной затор. Пацаны постарше играли в «чурики», бегали по льдинам с одного берега на другой. Возле заводи на нашем берегу водящий гнался за убегающим, наступил на маленькую льдинку, и она перевернулась вместе с ним. Наступила жуткая тишина. За поворотом, последней волжской петлёй, был слышен сухой треск гранат, что бросали на лёд тогдашние «эмчеэсники». И вдруг из того же места, где перевернулась льдина, провалившийся выскочил, как пробка, вылетел, как торпеда из подводной лодки. Мы его ни о чём даже спросить не успели – он помчался домой, не оглядываясь.
*** Последний раз я наблюдал ледоход с четвёртого этажа ЦРБ-2 на ул. Карла Маркса. Льдин не было видно, до окон больничной палаты доносился ядовито шипящий двухдневный гул. Может, Волга и дольше стонала, просто мы привыкли. Моя жена говорила, что её первый ржевский ледоход был похож на строительный грохот. Она родилась в Вышнем Волочке. На её родине никаких ледоходов и наводнений отродясь не было. Про ловлю рыбы на кораблик или заплывы по течению вниз вышневолочане слыхом не слыхивали – течения-то нет.
Правда, в деревне, где в младших классах училась её сестра, разливался ручей. Его там почему-то называют с ударением на первый слог. Летом по нему можно было проехать на детском трёхколёсном велосипеде. Но весной ручей разливался на радость детворе. Подойти к сельской школе было невозможно. Объявлялись дополнительные каникулы. Моста там до сих пор нет, впрочем, как и школы. А ручей жив.
Однажды Люба приехала из Волочка в Ржев брянским ночным поездом, пришла в общежитие, поднялась в свою комнату на третьем этаже и услышала тот самый «строительный грохот». Подумала про тютчевский весенний гром. Но нет, больно долго грохочет, «как бы резвяся и играя». А днём, возвращаясь с работы, долго стояла на мосту, смотрела на Волгу в пятнах, как в ягуаровой шкуре.
Чуть позже, уже летом, она также приехала ночью, распахнула окно. Из кромешной тьмы доносились джунглевые звуки: хохотали обезьяны, рычал тигр, огрызался лев. Но то был не ледоход – у «Трёх голов» гостил столичный зоопарк.
*** Из того байдарочного путешествия, кроме уже упомянутого дерева на острове, запомнилась отметка рекордного паводка на «быке» старого моста. А ещё шопоровская бабуля. Она вышла из калитки, спустилась всего на одну ступеньку и зачерпнула Волгу в ведро. Остальные ступени были затоплены. А когда проплывали мимо нижней площадки «Элтры», Володя Рыбкин кивнул в сторону пруда с мазутом: «Волга сюда чуть-чуть не добралась, а то к природному катаклизму добавился бы техногенный».
Бывали у нас не только волжские разливы, но и мазутные. Как там у барда: «Землю жаль – она больна человеком, / Занедужила всерьез и надолго»…
На финише, у Курловского оврага, напротив крепостного вала городища Опоки, Рыбкин опустил весло на моё плечо, совершив какой-то ритуальный обряд посвящения. Володя Рыбкин вот уже почти 12 лет как отправился в путешествие по другой реке. «Лишь Харон, унылый Стикс переехав, / Шепчет: «Господи, прости человека». Вечная ему память!
Александр НАЗАРОВ.
На снимке: Тетерино, 1910 год, фото Сергея Прокудина-Горского.
Спасибо!
Теперь редакторы в курсе.