Новость о его смерти ошарашила. Казалось, Павел Фефилов будет всегда. Как Агасфер («Как вечный якут», – говорил покойный ныне ржевский художник Володя Соловьёв). Они уже встретились там, где нет ни зла, ни обид, ни ненависти; где ничего нет, кроме вечности. Анатолий Буров, Виктор Воецкий, Владимир Соловьёв, Роман Леонов, глава тверских художников Вячеслав Столяров… Такой вот мощный у них пленэр.
***
Сколько же было лет Пал Санычу, когда он впервые подошёл ко мне в редакции? Наверное, столько же, сколько мне сейчас. Хотя нет – больше. Как выяснилось, он ровесник моих родителей. А выглядел – ну, чуток за пятьдесят. Поэтому я был с ним на «ты». Правда, звал его Пал Санычем, и не знал, что к нему многие так обращались.
Он приходил каждую неделю к редактору, оставлял ему толстый глянцевый журнал; ни к кому больше не обращался, мы даже не подозревали, что он отец известного тележурналиста. Как-то летом вместе с сыном он подъехал на машине к редакции. Пал Саныч сам был за рулём. Я курил во дворе, дверь редакции распахнута. Он вышел из машины, спросил, у себя ли шеф. Потом стал спрашивать, перечисляя сотрудников: «А Юля на месте? А Лена? А Оля?». Никого не было. Выходит из машины почти двухметровый Вадим и произносит: «А кто же тогда в лавке остался?» – как в том анекдоте про умирающего еврея. Я чуть сигарету не проглотил…
Ещё до знакомства с ним, посетив наш Выставочный зал, написал зубоскальную статью. В то время в Питере на развале приобрёл подержанный четырёхтомник Сергея Довлатова и вычитал у него такую острословную сентенцию (воспроизвожу не дословно): «Я не люблю музеев, галерей, изобразительных салонов и вообще любых помещений, где висит больше одной картины». Восхитился, поскольку мы с Сергеем Донатовичем одинаково мыслили: вот висит она (картина) у тебя дома всю жизнь на стене, как бельмо на глазу. А если их несколько, то это же – тьма бельм!
Написал я что-то в этом роде, а на следующей неделе к редактору примчался Пал Саныч. Слышу, спрашивает у него: «А кто этот автор?! Я ни с одним словом не согласен, но здорово написано!». Так мы и познакомились. Он меня спросил про любимых писателей и поэтов. Я этих вопросов не люблю, назвал наугад Довлатова и Галича. Пал Саныч произнёс свое знаменитое «Ха!». И назвал меня своим другом… Мне рассказывали, что Галича он читал наизусть в ВЗ незадолго до смерти.
***
«У поэтов есть такой обычай – в круг сойдясь, оплёвывать друг друга», – сказал поэт. Обычай сей издревле распространён в среде артистов, музыкантов и прочих творцов. Неукоснительно поддерживают эту добрую традицию и художники. Когда мы с Пал Санычем лежали в больнице, он вдруг удивлённо произнёс: «Слушай, а ты единственный, с кем я ещё не поругался». «Так я же не рисую, – говорю, – но если тебе, Пал Саныч угодно…». Он захохотал. Накануне я пытался помирить его с одним художником. Поругались они вдрызг и насовсем. Сначала один мне звонит: «Передай этому истеричному гению, что он бездарен». Следом второй интересуется: «Как там этот маляр поживает?».
Был я в отпуске, поехали мы с женой на её родину в Вышний Волочёк, а оттуда – в деревню, в медвежий угол. Поднимаемся в гору, мы её Голгофой зовём, потому что крутая и длиннющая. Пал Саныч звонит: «Ты где?». Я объяснил. Он говорит: «Ха! Я там неподалёку отдыхал – на даче художников, в Валентиновке». Пока мы карабкались в гору, Пал Саныч мне излагал суть дела по поводу его очередного (внеочередного) скандала с очередным (внеочередным) художником. А потом вдруг говорит: «Ну, будь здоров, обнимаю. Я завтра еду на операцию в Питер». Мощный старик, как говорил Бендер. Едет на сложнейшую операцию, а в мыслях какая-то ерунда.
***
В Ржеве мы лежали в разных палатах, он ко мне часто заходил. Мужики не верили, что Пал Санычу за 80. Да и как поверишь, если он в коридоре на полу чуть ли не шпагат делал, при этом говорил, что такие утренние занятия у него ежедневны. Правда, потом признался, что медсестра ему ночью от давления укол делала. Мне он велел обязательно прочесть книгу «Чудо голодания» Поля Брегга и «Жизнь двенадцати Цезарей» Светония. А ещё рассказывал, как он в молодости, отдыхая со своими маленькими детьми на юге, потерял все деньги. На обратный билет зарабатывал тем, что с утра до вечера рисовал отдыхающих. И наскрёб на билет.
В больнице он рисовал всех. Одну пышнотелую пациентку долго уговаривал – она ни в какую. Но на следующий день смотрю: дама сидит на диване в больничном коридоре, позирует. Пал Саныч, показывая рисунок подошедшему врачу, спрашивает: «Ну, как?». Врач говорит: «Все, что ниже лица, похоже, остальное – не очень».
Меня в профиль он тоже нарисовал, предупредив: «Портретное сходство – не главное». Так оно и оказалось. «Это точно я? – спрашиваю. – На литобъединении меня Гоголем называли, а тут я мало того, что горбоносый, так ещё и горбатый?». И показал ему в телефоне свой портрет, созданный молодой тверской художницей-студенткой.
Рассказал, как однажды, опоздав на последний автобус, всю ночь просидел на железнодорожном вокзале в Твери, злой, как сто чертей; автоматного кофе выпил декалитр. Студенты там пассажиров рисовали. Ко мне тоже обратились: «Можно мы вас нарисуем? Это недолго». Художница рисунок мне не отдала – ей нужно было его утром сдавать преподавателю. Разрешила сфотографировать на телефон. И вот, показываю Пал Санычу фоторепродукцию. Он взвился: «Ужас! Профиль у тебя римский, а здесь ты на бомжа похож». И тут же, хохоча, продолжил: «Мой внук говорит: «Дед, на твоих картинах что церковь, что ларёк – все одинаковы».
***
Ко мне домой он пришёл, когда я бюллетенил со сломанной ногой. Увидел в серванте две небольшие картины. «А это что?». – «Пейзажи». – «Почему без рамок?». – «Так ты мне их такими и дарил». – «Я?! А ничего, неплохие картины…».
Потом спросил, почему у меня в доме стены голые. И подарил в раме двух больших пасущихся лошадей. А те маленькие пейзажи моя дочь забрала. Она пишет: «Эти картины уже в четвёртую квартиру переезжают: Ржев, Вышний Волочёк, Москва, ещё Москва. Его календарь по Булгаковскому «Мастеру» у меня попросила пожилая москвичка, давняя поклонница творчества Пал Саныча. Я подарила, она восторгалась и так горячо благодарила!».
Пал Саныч меня постоянно звал к себе в Бахмутово: «Я вызову такси (машину он уже не водил), проезд туда и обратно оплачу». – «Пал Саныч, – говорю, – зачем тебе тратиться? Я продам твоих лошадей, съезжу к тебе, вернусь, ещё на Валентиновку останется». Не обиделся.
А через год он устраивал персональную выставку. «Напишешь про меня», – Пал Саныч не вопрошал, а оповещал. В повелительном наклонении. Я стал отнекиваться: «Да не понимаю я ничего в живописи, у меня в школьном аттестате по рисованию «трояк» – хочешь, покажу? А газеты, ты же знаешь, я только в интернете читаю, и то редко». – «Я тебе в конверте пришлю последние свои статьи за полгода, ознакомишься», – и прислал. Вообще-то мы не ругались, просто статьи его читать я не стал, писать – тоже, на выставку не пошёл, на звонки бесконечные не отвечал, а потом заблокировал его телефон. То, что меня не было на его выставке, он едва ли заметил, но не вышла статья…
Потом, кажется, на День города я его заметил на шахматной аллее. Увидел и рванул через кусты прочь с турнира, чуть костыль не потерял. Но он меня нагнал, обнял: «Чего не звонишь?» – спросил. – «Телефон, – говорю, – сломался». И тогда в редакцию «РП» Пал Саныч отправио открытое письмо, адресованное мне. Не обидное, но гневное, а потому неправильное, несправедливое. Напечатано оно не было. Собирался я разблокировать его телефон, да руки так и не дошли…
***
Меня всегда удивляло, почему у Пал Саныча, искусствоведа и журналиста, не было компьютера, да и телефон – кнопочный. Сообщения он не умел ни отсылать, ни читать. Позвонить он мог в любое время и спросить: «Мне завтра материал по футболу сдавать, глянь, как там Спартак сыграл?.. А посмотри точную цитату из Геродота… А Чурсина в каком году в первой версии снялась в «Угрюм-реке»?.. Последний год мы не виделись и не слышались. И вот его нет… «Был бы Бог, так помолиться. А как нету – что тогда?». Прощай, Пал Саныч. И прости…
Александр Назаров.
На снимке: Павел Фефилов среди художников и сотрудников на 35-летии Выставочного зала.
Фото из архива ВЗ.
