К 200-летию со дня рождения Ф.М. Достоевского (1821-1881)

Жизнь Достоевского делится на две почти  равные  половины  одним  роковым днём – 22 декабря 1849 года. В этот день приговорённых по делу кружка Петрашевского арестантов вывели из мрачных казематов Петропавловской крепости и привезли на Семёновский плац, где уже был воздвигнут обтянутый чёрной тканью эшафот и врыты в землю три столба. Захмелевшие от свежего морозного воздуха и давно не виданного белого снега подсудимые не расслышали большую часть зачитываемого судейским чиновником приговора, но последние слова прозвучали громко: все они виновны и все приговариваются к смертной казни через «расстреляние». Для того и были на плацу воздвигнуты столбы…

НА ЭШАФОТЕ

За что в середине гуманного (без шуток!) XIX века были приговорены к смерти десятки человек? Вы не поверите – за… чтение письма Белинского к Гоголю. И, естественно, за слушание оного письма. И за недонесение по начальству этого «возмутительного» факта. Да, повезло Белинскому: умер, когда его пришли арестовывать. Не от испуга – от злой чахотки. Страшно подумать, к чему бы его приговорили – к обезглавливанию? Четвертованию? Колесованию?

Но – «повезло». Конечно, письмо было нешуточное. Всем в нём досталось – и помещикам, и чиновникам, и самому царю. Но чтобы вот так, за слова… Такого в России со времён Анны Иоанновны не видывали! Первую тройку приговорённых – Петрашевского, Спешнева и Момбелли – свели с эшафота, на котором они выслушивали приговор, надели на них белые колпаки и белые балахоны (саваны!) и привязали к столбам. Колпаки тут же надвинули на глаза, скрыв от них происходящее. Напротив смертников встала цепочка солдат с заряженными ружьями. Прозвучала команда, щёлкнули взводимые курки… И тут на площади показался скачущий верхом курьер. Ох, и любил же государь Николай Павлович театральные эффекты!

Зарокотали барабаны. «Отставить!». И чиновник принялся читать новый приговор: каторга, каторга, каторга… Все, кроме одного помилованного (видно, вообще был не при чём), были приговорены к различным срокам каторги с последующей отдачей в солдаты. А солдатская служба тогда была не намного легче каторги.

Один из товарищей Достоевского негромко сказал: «Лучше б расстреляли…». Но Фёдор Михайлович думал иначе. Он входил во вторую тройку приговорённых. Жить оставалось две-три минуты. Что он почувствовал, что пережил в эти минуты? Мы узнаем об этом из его великих романов. В каждом из них запечатлены чувства и мысли человека, вставшего однажды перед лицом смерти. Многие переживали подобные минуты. Но только один стал гением и пророком.

Вскоре после приговора в письме брату Михаилу Достоевский писал: «Брат! Я не уныл и не пал духом. Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. Подле меня будут люди, и быть человеком между людьми и остаться им навсегда, в каких бы то ни было несчастьях, не уныть и не пасть — вот в чем жизнь, в чем задача ее. Я сознал это. Эта идея вошла в плоть и кровь мою…».

НА КАТОРГЕ

Но даже при таком настроении каторга стала тяжёлым испытанием. Четыре года в мрачном Омском остроге при свирепом начальстве и вынужденных «товарищах», многие из которых, не задумываясь, перерезали бы ему глотку даже не за рубли – за копейки… Всё это надо было выдержать и не потерять веру в людей. Достоевскому это удалось. И в этом его поддерживало светлое воспоминание о встрече на этапе с жёнами декабристов, которые его ободрили и вручили Евангелие, в корешок которого спрятали десятирублёвую ассигнацию. Огромные деньги для бесправного каторжника! Но Евангелие было для него куда дороже. Он перечитывал Священное писание все годы каторги, поддерживая дух его святыми истинами.

Любой день на каторге мог стать для Достоевского последним. Вначале его приговорили к смерти тогдашние «паханы» («вы, дворяне, железные носы, вы нас заклевали!»), дважды подвергали телесному наказанию за попытки заступиться за других каторжников, и каждый раз он в тяжёлом состоянии попадал в тюремный лазарет. После этого каторжники признали его за «своего», и приговор был отменен. Но один из отморозков в лазарете, сговорившись с фельдшером из осужденных, попытался отравить Федора Михайловича, чтобы беспрепятственно украсть и разделить остававшиеся у него три рубля, и его спасла только прикормленная им собака, вылакавшая отравленное молоко. Кстати, собаку эту он выкупил у тюремного живодера-скорняка за два рубля. Так что его собственную жизнь оценили только на рубль дороже… И все же Достоевский поражался тому, сколько сильных и талантливых, а иногда и ни в чем не виновных людей пропадает на каторге.