Недавно в Ржевском краеведческом музее прошёл вечер памяти Михаила Григорьевича Петрова, тверского писателя, редактора журнала «Русская провинция», лауреата премии им. Николая Островского ЦК ВЛКСМ. В год, когда комсомол по-тихому распустился «в связи с невозможностью его дальнейшего реформирования», а городу Калинину также втихаря вернули историческое название, областное (уже тверское) отделение ВЛКСМ напоследок организовало областной поэтический конкурс. Кажется, в тот же год по Верхневолжью гастролировала поэтическая ватага во главе с Николаем Дмитриевым, московским поэтом, тоже лауреатом премии ВЛКСМ. В Ржев они тоже заезжали. Так что польза от комсомола налицо.

Многие ли нынче читают стихи? Несколько раз заходил в книжный магазин – стоят роскошные тома избранного Ахмадулиной, Вознесенского, Бродского. В семидесятых-восьмидесятых такое было немыслимо – эти книги дня бы не простояли. Дороговато, конечно. Я взял книжечку Евтушенко – потоньше и меньшего формата. Только дома увидел, что это – девятый, последний том его избранного, стихи последних лет. Такая галиматья…

Сборники стихов многие мои знакомые читают так же, как и я. Вот вы лежите на диване, открываете книжечку посередине и листаете вправо или влево – в зависимости от того, на каком боку лежите. Если на спине, то нет разницы. Прочли штук двадцать – отложили на неделю-другую. Если через неделю вам покажется, что всё это вы читаете впервые, то… Тут два варианта. Либо вы слишком строги, либо стихи – это вообще не ваше. Кто-то говорит, мол, дело вкуса. Но скорее всего – отсутствие оного.

***

Непонятно, отчего человек пишет стихи. Ещё непонятнее: почему талантливый (ну, пусть способный) поэт (ну, пусть сочинитель) перестаёт писать стихи, а бездарный строчит и строчит. Как там у того же Вознесенского? «Ни дня без строчки», – друг мой точит. / А у меня – ни дней, ни строчек» (в некоторых редакциях рифма покруче). Француз Рембо, к примеру, покорил Олимп в 16 лет, спустился в долину – и больше ни звука от него, никуда потом не вскарабкивался. Как хорошо сказал Высоцкий: «Но спускаемся мы с покорённых вершин… / Что же делать – и боги спускались на землю». Наш Владимир Луговской добился славы, а потом замолчал на десятилетия – как отрубило. А за год до смерти написал пронзительную вещь о любви «Та, которую я знал».

Стихи легче всего запоминаются в детстве. Корней Чуковский объяснил, почему. Ребёнок ещё разговаривать не умеет, а ритмически лопотать может с утра до вечера. И не рифма для него главное. В любимой моей «Сказке о рыбаке и рыбке» вообще нет рифм. Мама читала мне её на ночь, знала наизусть. Но когда строчку воспроизводила не по тексту, я возражал: «Не так!». Она сердилась: «Да спи же ты, наконец!». Под мёртвую царевну и семь богатырей, под царя Салтана засыпалось хуже. Под «Сказку о золотом петушке» вообще не спалось. Мне её купили в недавно открывшемся Дворце культуры (завод «Электромеханика» тогда называли «почтовым ящиком»).

Интересно, почему к стихам Пушкина прикасались преимущественно серьёзные композиторы, и то в позапрошлом веке: Чайковский, Мусоргский, Даргомыжский, Глинка, ну, Алябьев ещё; из тех, кто ближе к нам – Свиридов? Современные «песняры» уйму всего насочиняли на стихи того же Есенина. И Серебряный век «обпели» вдоль и поперёк. А к Пушкину не подступали практически – побаивались. Слышал, как в нашей местной «Берёзке» мужики задушевно исполняли «Парус» Лермонтова. А Пушкина не поют даже мои любимые барды.

***

Году в 1978-м со мной стряслась первая проба пера. Наши ребята из армейского ВИА, салаги, только что с «гражданки», готовили к праздничному концерту песню эстрадного пошиба. Один куплет они никак не могли вспомнить. Спросили меня, штатного ведущего праздничных концертов, не знаю ли я, как там дальше. А где я её мог слышать – полтора года ни увольнений, ни отпусков? Но недостающий куплет я им сочинил. Каково же было моё удивление, когда уже после концерта ребята раздобыли полный текст, и моя строфа совпадала практически слово в слово. Мне, конечно, никто не поверил, что я её не знал, хотя и божился: «В первый раз слышал, клянусь Пегасом».

Особенно зубоскалили хохлы – друг Ромка Терлецкий и его земляки, «чуки». «Шура, такое бывает, – не унимались Васильчук, Осипчук, Ковальчук, – вспомни Семёныча: «Меня сегодня муза посетила – так немного посидела и ушла… Но от неё остались две строки!». Балбесы…

Другой мой дебют состоялся в детской библиотеке, где работала моя жена. Это тоже было, как говорил товарищ Бендер, до эпохи исторического материализма. Дети из второй школы встречались с местными поэтами. В ту пору я купил фотоаппарат «Зенит» и присутствовал на библиотечном мероприятии в качестве фотографа – чтобы запечатлеть событие. Пришёл ржевский поэт Георгий Степанченко. Ещё одного заявленного не дождались, и после выступления Жоры оставалось время. Вот тогда-то ведущая Елена, библиотекарь читального зала, возьми и брякни: «А наш фотограф (то есть, я) тоже стихи пишет…». Меня просят что-нибудь прочесть. А мой репертуар – минут на пять.

Двумя неделями раньше я написал стих про ёлочку. Жена показала директору библиотеки Людмиле Васильевне Лансковой, а та отнесла в «Ржевскую правду». И там его напечатали… Если бы сегодня я стал лауреатом Нобелевской премии, я бы так не обрадовался, как той первой публикации. Одну только строчку помню: «Зыбкой слезою дрожит мишура». Там речь шла о выброшенной новогодней ёлке, которая лежит под забором, а её «рыжий скелет обдувают ветра». В общем, прочёл я ёлочку… Таких благодарных слушателей, как ребята из второй школы (преподавателя звали Светлана), я больше не встречал ни на одних «гастролях». Осмелев, кроме ёлочки, прочёл еще про Антарктиду и Сахару. Реликтовые дети, антикварные – ведь никто их не просил так рукоплескать и восклицать. После бурных оваций Георгий пригласил меня в литобъединение при «Ржевской правде».

***

Заседали в сегодняшнем здании Ржевской типографии, на втором этаже, в угловом кабинете, налево по коридору. Не знаю, что там сейчас, а сто лет назад ежемесячно собирались местные поэты. Прихожу. Народу много. Заседание ещё не началось, дверь открыта, кто сидит в кабинете, кто курит в коридоре. Одна дама рассказывает другой: «Когда меня с двумя детьми бросил мой армяшка, я хотела дать мальчишкам мою девичью фамилию, венгерскую, между прочим, – Киш, да передумала». Мужики в «кулуарной курилке» шепчутся: «Лилька в пять обхватов стала».

Насмешливая и юморная Лилия Владимировна Хачатурян сидит возле телефона, который почему-то стоит на стуле. И вдруг телефон зазвонил. И не просто зазвонил, а по-кошачьи вякнул. Лилия Владимировна схватилась за сердце: «Ох! Я подумала, что кого-то придавила». Из соседнего кабинета приходит Сергей Васильевич Смирнов, руководитель, и открывает заседание: «Итак, начинаем наш КОАПП». Георгия Степанченко почему-то не помню, может быть, его и не было. Вовка Жбанов, любимчик С. Смирнова (это мне потом сказали), читает про собаку. Когда дошёл до строчки «дворовая сука», Васильич хмыкнул: «Чего ругаешься?»…

Я вспомнил, где видел Сергея Васильевича. Как-то в «Ржевской правде» прочёл объявление о том, что в краеведческом музее состоится встреча с местными поэтами. Дай, думаю, схожу. Любителей поэзии понагнали из местных профессиональных училищ – те ещё поклонники Эрато, дочери Мнемозины. Поэтов представляла директор музея Валентина Николаевна Григоренко. Оба, Сергей Смирнов и Георгий Степанченко, читали, глядя на меня. Просто больше их никто не слушал.

***

Поэты во главе с Николаем Дмитриевым прибыли в Ржев вчетвером. Вечером в гостиницу «Ржев» на встречу с ними отправились я и моя жена Люба (она не посещала лито, хотя до сих пор пишет стихи – по-моему, превосходные). На крыльце мы встретили собрата Вовку Жбанова. В фойе гостиницы какой-то служащий, похожий на швейцара, сказал, что поэтов-гастролёров в номере нет – их пригласили в ПТУ.

Любят же поэзию ржевские студенты технических учебных заведений – сил нет! В «швейцаре» я узнал нашего бывшего директора школы. И не очень удивился – моя первая учительница в ДК работала уборщицей… В то время в стране свирепствовал «сухой закон». Спросил у Вовки Жбанова: «Ты можешь достать какой-нибудь амброзии?». Вовка мог всё. Он потряс портфелем: «Уже!». Обращаюсь к «швейцару»: «Алексей Фёдорович, можно мы попозже придём к поэтам?». Он любезно разрешил. Дома мы наварили картошки, набрали огурцов, прочей снеди, часа через полтора стучимся в гостиничный номер. Нам открывают. «Здрасьте, а мы вам горячей картошки принесли», – сказала Люба и достала из авоськи кастрюлю, обёрнутую полотенцем.

Поэты прослезились…Ржев был конечным пунктом гастролей, поэтому их средства закончились быстрее, чем они предполагали. Встреча прошла незабываемо. Николай Дмитриев рассказывал о дружбе с Юрием Кузнецовым, не очень лестно отзывался о Евгении Евтушенко. Позже я прочёл у него строки о Евгении Александровиче:

Как умел он каяться красиво! Тысячные толпы усмирял. Своё имя к имени «Россия», Сам себя, пугаясь, примерял!

Пародист Александр Иванов встал на защиту неприкасаемого Евтушенко и сочинил на Дмитриева «дружеский пасквиль»:

Сколько б я ни охал и не эхал, Далеко меня он превзошёл. Всю-то он Вселенную проехал, Все-то он подмостки обошёл.

Итак, поэтов было четверо. Самого громкого (во всех смыслах), Игоря Тюленева, я узнал, потому что видел его в телевизоре, у Александра Любимова во «Взгляде». Когда портфель Вовки Жбанова ополовинился, Дмитриев стал рассказывать: «Перед гастрольной поездкой заказываю афиши в типографии. Диктую девушке имя и фамилию, она записывает, потом говорю: «Лауреат премии Лёнинского комсомола» (намёк на Брежнева)». Смотрю, она так и пишет. Я испугался: «Что вы, девушка, я же пошутил – Ленинского, конечно!». Она даже не улыбнулась»…

Выпили за Мнемозину. Стали читать стихи по кругу. Когда я прочёл свою «Антарктиду», Дмитриев произнёс: «Это надо печатать». Когда стала читать жена, он воскликнул: «Любушка, позволь к твоей руке припасть моим беззубым ртом!». Тюленев рокотал: «Вот это семейка!..». Сегодня читаю в Википедии: «Игорь Тюменев – русский советский поэт, секретарь правления Союза писателей России, лауреат премии «Имперская культура». Николая Дмитриева не стало в 2005-м. В подмосковной Балашихе его именем названа улица и библиотека.

***

На двухдневном семинаре по итогам областного конкурса «Тверская лира-90» Михаил Григорьевич Петров высоко отозвался о «ржевском поэтическом десанте». Два ржевских поэта стали лауреатами, три – дипломантами. Михаил Григорьевич на том семинаре прочёл вслух мою «Ёлку». Почему-то сравнил меня с поэтом Трефолевым (я о таком слыхом не слыхивал), а потом поздравил семинар с появлением нового имени (то есть, меня). Его коллега, какой-то московский критик, поддакнул…

Последний раз я видел М. Петрова на презентации первого ржевского литературного альманаха «Город над Волгой». Михаил Григорьевич подсел, спросил, почему я не пишу стихов. А что я ему скажу? Я и сам до сих пор не знаю. Потом пригласил: «Будешь в Твери, заходи в «Русскую провинцию».

В Твери я был часто, но в редакцию журнала зашёл одни раз, и то Петрова не застал. В его кабинете сидел поэт Евгений Карасёв, который часто печатался в «Новом мире» у Олега Чухонцева. Карасёв спрашивал про Любу Колесник, он о ней написал большую статью в тверской газете, о том, что появился поэт, которого давно ждали, а Петров её называл гениальной. А вскоре мне позвонил Сергей Моряков. Его краеведческие статьи печатались у Петрова в «Русской провинции». Сергей сказал: «Михаил Григорьевич умер…».

Кто-то ушёл – и уже никогда ничего не напишет. Кто-то уехал. Кто-то бросил писать.

Мы со сцены ушли, но ещё продолжается действо. Наши роли суфлер дочитает, ухмылку тая. Возвращается вечером ветер на круги своя, Возвращается боль, потому что ей некуда деться. (Александр Галич. Последняя песня).

На снимке: участники конкурса «Тверская лира-90».

Александр НАЗАРОВ
Фото из архива автора.